Ведь вот всегда знаешь, что ещё только должно произойти, а всё принимаешь созерцательно, будто и не с тобой это будет, и не тебя коснётся тень беды непоправимой. Обида? Я не подвержен этой маленькой слабости заигрывания с самооценкой. Гордыня? Бог с вами: женщина, ещё вчера любимая, не со мной – какая гордость?! Изломано всё внутри борьбой с гневом! Тогда смирение…
Это Соломону мудрость великая была след женщины в мужчине проследить – мне её след не то что в себе: Вселенная не укроет. А тут весь след – два квартала: позвонила как бы с дачи и я тотчас увидел её мысленно У НЕГО на том самом диване обшарпанном, с которого уже летал он у меня считать головой пустые бутылки в угол холостяцкой своей берлоги. Тогда принял я всё за блажь: гитара, скверное вино и скверные стихи. Она, сколь её помню, писала скверные стихи, а потом скверно исполняла их на дребезжащей гитаре: у неё даже «Кремона» могла дребезжать – уму не постижимо. Ей нужен был слушатель, но слушать эту пошлую любительщину, мне, ученику ариев, было выше сил. И вот нашёлся слушатель: они нашли друг друга в претензиозном клубе "Свеча и гроздь", две пошлые бездарности. Кукушка и петух. Они и любовью собирались заниматься так же вот бездарно, начиная со лжи мне и себе - убогие. И я всё знал и всё видел, ведающий души человеческие, и след чадящий хиленькой страстишки видел, что только ещё занималась и тлела кое-как: я мог всё поправить,…и не мог – смирился. Потому что знал всё наперёд.

Нечем мне нынче помочь.
Всё наперёд, как пророчество
Знаю: бессонная ночь
И – одиночество.

В окна - седой предрассвет.
Ветви от мороси корчатся.
Жить этот пошлый сюжет
Право – не хочется.

В доме теперь тишина,
Звоном в ушах нестерпимым.
Где-то уснула она
С ним, нелюбимым

Ей тоже нечем помочь:
Страшная штука пророчество.
Мне - окаянная ночь
Ей – одиночество.